Ларри Кингу было 87 лет, когда он умер. Из них большую часть жизни он искал любую возможность поговорить с известными (и не очень) людьми. В числе тех, кто беседовал с ним – Путин (Кинг задал ему знаменитый вопрос про затонувшую подлодку "Курск"), все американские президенты, начиная с Ричарда Никсона, легенды музыки и кино вроде Фрэнка Синатры или Марлона Брандо, общественные деятели уровня Мартина Лютера Кинга и Далай-ламы.
Getty
Ларри Кинг.
Он сам называл свою работу инфотейнментом – то есть миксом информации и развлечений. Миллионы зрителей, смотревшие его интервью по NBC и CNN, по достоинству оценивали интеллигентную манеру интервьюирования и в то же время способность воздействовать на героев, завоёвывать их доверие.
Его стиль копировали многие знаменитости, например, российский телеведущий Владислав Листьев, который, как и Ларри Кинг, появлялся в эфире в подтяжках.
Кинг написал массу книг и колонок, посвящённых работе, а также сам неоднократно давал интервью, рассказывая о журналистике.
Чтобы лучше понять, как же работал американец, Metro вспоминает аудиоинтервью, которое он дал журналисту NPR’s Джесси Торну - его расшифровал портал Columbia Journalism Review. Тогда Ларри Кингу было 83 года.
Когда вы впервые осознали, что вы – одарённый интервьюер? Знаю, что поначалу у вас было большое желание стать комментатором...
С пяти лет я мечтал попасть на радио. Мне действительно очень хотелось быть комментатором. Меня всё это дико интересовало. Я жаждал говорить в микрофон. Не знаю даже почему. Видимо, это связано с тем, что до пубертата у меня был очень хороший голос. Люди не переставали твердить мне: "Ты должен попасть на радио!"
Я часто подражал комментаторам, выступавшим на известных телепередачах. Мне нравилось шоу The Shadow, и на пути в ванную я часто говорил что-нибудь вроде: "Кто знает, какое зло таится в людских сердцах? The Shadow – в курсе! Они рассказывают вам хорошо продуманные истории, которые держат в напряжении!" И я прямо заводился от того, как это звучало. И до сих пор завожусь.
Короче, я не пошёл в колледж. Затем, когда я был совсем молод, умер отец. Я пахал на всевозможных подработках и наконец поехал в Майами, где стал работать на маленькой радиостанции.
Вы были бедны. Так что же заставило вас поверить в то, что вы сможете ворваться в мир энтертейнмента, радиоиндустрии?
Я всего лишь любил слушать или имитировать кого-нибудь. Если бы не выгорело, то стал бы, наверное, стендап-комиком. Мне нравилось смешить людей.
Но всё, чего мне хотелось тогда, – попасть на радио. Работать в студии на любой должности.
Одно время я думал, что буду спортивным комментатором. Я люблю спорт, настоящий фрик в этом смысле. Мне нравятся все виды спорта, я обожаю ходить на спортивные турниры. Я комментировал матчи Dolphin, сам играл в бейсбол.
Диктор команды Dodger Рэд Барбер был одним из моих кумиров, как и Артур Годфри, с которым я позже работал. Но затем мне пришлось уехать в Майами, где я получил работу на маленькой радиостанции.
Я был диск-жокеем около полутора лет. Ставил разные музыкальные записи, в полдень зачитывал новости, вёл спортивные передачи. В неделю выходило около 50 долларов.
Был такой ресторан на Miami Beach, назывался Pumpernick’s. Очень популярный. Владелец ресторана слушал меня по утрам, в это время я вёл забавные шоу, очень весёлые. И он сказал: "А ты не хотел бы делать радиошоу для моего ресторана, с 10 до 11, когда у меня не так много посетителей? Я смогу привлечь больше клиентов". И моя радиостанция согласилась, потому что он за это платил.
Я стал получать надбавки. Ездил в ресторан, опрашивал официантов. Никакого продюсера тогда не было. Мы просто искали интересных людей, например, среди посетителей ресторана.
И вот однажды туда зашёл Бобби Дарин, величайший человек. Его песня Mack the Knife была легендарной. И я беседовал с ним около часа. Потом мы прогулялись с ним по Collins Avenue. И он мне сказал: "А ты когда-нибудь брал такие интервью?" Я ответил: "Нет". И тогда он сказал: "Я думаю, тебе надо серьёзно к этому отнестись. У тебя есть талант".
Я как раз об этом и хотел сказать. Мне кажется, ваши интервью – особенные. И связано это с тем, что в студии вы ведёте себя очень скромно. И при этом не боитесь задавать простые вопросы из разряда: "А что это у вас там такое?"
Так эти вопросы – лучшие! Потому что, если вы начинаете сильно задумываться, формулируя вопрос, это плохо. Я часто видел пресс-конференции, на которых вопрос задают дольше, чем звучит ответ. А ещё люди любят выпендриваться. А я никогда не кичился. New Yorker как-то написал обо мне статью и озаглавил её "Вопросы на улице". Да, я тот парень с улицы, который спрашивает: "Эй, а что это вы там делаете?"
Вот была война в Персидском заливе. Круглые сутки мы только и слышали о войне. О ней говорили журналисты, политики, генералы. А я всегда задавал один и тот же вопрос: "Что случилось сегодня? Меня там не было. Вы там были. Вы этим занимались. Так что случилось?"
Понимаете, вопрос "что случилось" – самый простой в мире. "Почему вы это делаете? Что случилось?" Я не могу знать о законах больше, чем юрист. Я не могу знать о политике больше, чем политик. И я не знаю. Но у меня есть мнение. Я никогда не баллотировался. Я никогда не спорил с судьёй перед жюри присяжных. Я не знаю больше о медицине, чем врач, я никогда не оперировал. Я никогда не изучал науку. Я лишь задаю вопросы о науке. Я дилетант. Я чистый дилетант, но при этом очень любопытный.
Так а что у меня тогда есть? Я умею ловить ритм. Я чувствую, когда всё идёт хорошо. Я знаю, как увлечь людей. И в то же время я не уверен, что могу читать курс лекций на эту тему. Я не знаю, есть ли у меня какой-то метод. Я только знаю, что есть какие-то основы, и я им следую. А когда ты следуешь основам, то многому со временем учишься. И ты можешь повести людей за собой.
Вот есть простой, но самый лучший пример. Моё первое интервью с Фрэнком Синатрой.
Он вообще не мастак был давать интервью. Джеки Глисон организовал для меня беседу. До интервью этот пиарщик предупредил меня: "Есть одна вещь: не говори с ним о похищении сына. Он не хочет об этом разговаривать. И не будет".
Я подумал, что это честно, решил, что не буду поднимать эту тему. Согласился на такие условия.
В середине интервью я почувствовал, что мы оказались на одной волне. И тогда я спросил: "Ваши проблемы с прессой – это всё правда?"
Он ответил: "Возможно. Ведь журналисты часто обламывали меня. Взять, например, ситуацию с похищением сына". Он сам на это вышел! Я просто задавал хорошие вопросы. И мне нравится работать в таком ключе.
Я могу почти ничего не знать по теме. Мне нравится общаться с физиками, хотя я ни черта не знаю о физике. Я обожаю говорить с астрономами, потому что ни черта не знаю про небеса. Но эта тема мне интересна. Что думает астроном, когда идёт по улице и вдруг решает взглянуть наверх? О чём он думает?
Вы часто понимаете, где та самая ниточка, за которую нужно немного потянуть?
Ага. Потому что ключевое в интервьюировании – умение слушать. Если ты не слушаешь, то ты плохой интервьюер.
Я ненавижу интервьюеров, которые приходят на разговор с огромным списком вопросов. Они целиком зависят от того, какой вопрос у них в списке прямо сейчас, под номером 4 или 5. Когда они задают 5-й вопрос, то не слушают, что отвечал герой на 4-й. Они сконцентрированы на том, как бы получше задать пятый.
У меня такое не катит. Я всей душой концентрируюсь на ответах, доверяю своим инстинктам и задаю свои вопросы. Даже когда герой полностью ответил на мой вопрос, я всё ещё думаю, а что можно было бы ещё докрутить. Поймите, не бывает целиком вспаханного поля.
Вам когда-нибудь было страшно на работе?
Нет. Только один раз, когда я впервые вышел в эфир. Я ставил музыкальные пластинки. Меня попросили называть себя Ларри Кингом. Я подготовил список композиций. И вдруг понял, что мечта всей моей жизни осуществилась! И что же? Я просто отвернул от себя микрофон, включил музыку и не смог ничего сказать.
Генеральный менеджер вышиб дверь ногой и заорал: "Парень, мы тут делаем деньги на твоём трёпе, чёрт побери! Ну-ка марш общаться!" Тогда я выключил музыку и сказал: "Меня зовут Ларри Кинг". Я впервые так себя назвал. Мне дали такое имя, потому что думали, будто моя настоящая фамилия (Лоренс Зейгер) звучит недостаточно привлекательно.
Я тогда очень сильно нервничал, помнил, что всю жизнь мечтал попасть на радио. И вот, когда мечта исполнилась, я вдруг испугался. Но нашёл в себе силы сказать: "В течение двух минут, пока не заиграет новая мелодия, вам придётся терпеть меня".
В тот день я кое-чему научился. Позже Артур Годфри подсказал, чему именно: "Ты тогда понял секрет этого бизнеса. А секрет заключается в том, что нужно быть собой". Да, быть собой... И ещё говорите честно, будьте честными перед людьми, публикой. В этом случае вы никогда не ошибётесь. (...)
Однажды меня спросили: "Представьте, вы идёте по коридору на NBC. Вдруг кто-то хватает вас за руку, сажает на стул, даёт какие-то бумажки и говорит: "Том Брокау заболел. Ты вместо него". Что я сделаю? Посмотрю в камеру и скажу: "Я шёл по коридору в NBC. Кто-то схватил меня за руку, посадил на стул с этими вот бумагами и сказал, что Том Брокау болен. И вот я здесь!" После этого я сделаю всё, что в моих силах. В конце концов, это же не операция на мозге…
Как я развивался? По сути, меня создал один эпизод в жизни. Я же не знал, что в ресторан придёт Бобби Дарин. Мне понравилось с ним болтать. И пошло-поехало. Появилось моё радиошоу. Потом был первый разговор по национальному радио. Было ночное шоу "Какой гость придёт сегодня?". Мне не говорили, кого пригласят в студию. И вот этот герой появлялся, и мне нужно было делать с ним 2-часовое интервью. Это мог быть парень или девушка. Они называли своё имя. И после этого я начинал задавать им вопросы.
Я обожал это! Потому что чем меньше ты знаешь, тем лучше! Это может показаться кому-то странным. Как если бы вы написали книгу, и вас пригласили на интервью, а ведущий не прочитал её. Но если вы её прочитаете, то это будет давить на вас. А ведь я должен быть в той же лодке, что и зрители в студии. Эти люди тоже не читали книгу. И мы все вместе пройдём через это.
И ещё. Нет такого понятия, как идеальное интервью. Да, можно что-то упустить. Но, поймите, никто и никогда не делал идеального интервью.
А как быть, если вы берёте интервью у человека, который вам не нравится?
Это самое сложное. Ты всё равно должен сделать свою работу как можно лучше. Иногда возникают конфликты. Но я иду на конфликт, только если человек ведёт себя как расист.
Однажды я приехал в Майами, купил билет на поезд – жил тогда у дяди. У меня было только 14 долларов в кармане. И когда приехал, первое, что увидел – питьевой фонтанчик "для цветных".
Я этого совершенно не понимаю. Получается, есть фонтаны для "цветных", а есть – для "белых". И что же я сделал? Напился из фонтана для "цветных". И вода там была очень даже неплохой.
Потом я сел в автобус, чтобы поехать на Miami Beach. И сел позади. Тогда водитель остановил автобус и попросил, чтобы я пересел вперёд. Конечно, места сзади были тогда только для негров. Я помню, как сказал ему: "Мой отец был негром, так что мне нормально". Хотя это была неправда.
Я никогда не понимал расизма. Почему пигментация кожи может что-то значить? А? Поэтому когда ко мне приходили типы вроде Джорджа Уоллеса, или главарь Ку-клукс-клана, или Джордж Линкольн Рокуэлл, ярый антисемит, это могло затуманить мой разум. Я мог пойти на конфронтацию и иногда даже спорил с такими гостями. А это не очень хорошо, когда ты начинаешь спорить со своим гостем. Это, конечно, может заинтересовать публику, но ты теряешь контроль. Когда ты споришь, то контроль реально теряется. А мне нравится держать себя в руках, потому что в таком случае ты контролируешь ход интервью.
Вот вы, Джесси, сейчас контролируете наше интервью. Не я. Это ваше интервью! Вы держите себя в руках. И вы можете в любой момент прервать его. Вы вообще можете делать что хотите.
А что делать, если у вас нет плана?
Если вы составляете планы, то никогда ничему не научитесь. Я никогда ничему не научусь, если посмотрю шоу, на котором ведущий и его гость придерживаются одной точки зрения. Если Билл О'Райли будет общаться с архиконсерватором, а Рэйчел Мэддоу – с архилибералом, я не узнаю ничего нового. Я знаю, что Рэйчел Мэддоу топит за либералов, и вижу, как ведущий делает то же самое. Они постоянно соглашаются друг с другом. Меня такая беседа ничему не научит! Это никакое не интервью.
Что меня интересует – так это сердце человека, у которого я беру интервью. Меня интересует, как он реагирует на что-то. Каково это – быть президентом и отправить кого-нибудь на войну? Каково это – узнать статистику за сегодняшний день – что на войне погибло 132 солдата? Как ты будешь спать после этого?
Вот вы описываете свою работу так, будто всё время, без остановки, пытаетесь удовлетворить своё любопытство. А сопереживаете ли вы своим героям?
Да, это часть профессии – эмпатия, любопытство. Питер Устинов, великий актёр, сказал мне, что ему нравится, когда его приглашают на интервью, потому что ему приходится думать о том, о чём он обычно не задумывается. Вот вы задаёте мне вопросы, а я сам на эти темы не так уж часто задумываюсь. Но вы принуждаете меня к тому, чтобы я обо всём этом думал. И мне это нравится! Я люблю не только задавать вопросы, но и когда меня самого расспрашивают. Если, конечно, вопросы хороши, если они заставляют меня отвечать вдумчиво.
Кстати, я не люблю писать, мне нравится именно слышать голос человека. Мне вообще нравится голос. Я люблю разбираться в его интонациях. У стенограммы интонаций нет.
Как вы думаете, влияет ли на людей тот факт, что им задаёт вопросы сам Ларри Кинг?
Да, такое может быть. Журналист Уолтер Кронкайт сказал мне, что когда ты становишься знаменитым, то тебе тяжелее работать. В 1960-м он отправился в Техас на съезд конгрессменов. Как только вошёл в комнату, все прекратили говорить и побежали брать у него автограф. Так не должно быть! Но это происходит. Люди могут немного теряться или приходить в восторг от встречи со мной. Особенно когда я беру интервью у начинающих рок-звёзд, певцов, молодых людей, которые слушали мои передачи, ещё когда были детьми. Они как будто чуточку благоговеют передо мной. И тогда я пытаюсь их успокоить.
Обычно выручает юмор. Я вообще часто шучу. И люблю рассказывать анекдоты. Я считаю, что шутки – это гениальное изобретение человека. Вот взять, например, карикатуры в New Yorker. Вы их когда-нибудь видели?
Ммммм...
А они гениальны. Гениальны! Там была карикатура на двух мужиков, стоявших у стены. На них ничего не было, кроме набедренных повязок. При этом на шее, руках и ногах у них были кандалы. И они были прикованы к стене. На них почти ничего нет, они прикреплены к стене, и вот один из них говорит другому: "Итак, у меня есть план". Это же так забавно!
Имеет ли какое-то значение тот факт, что вы стали старше почти любого из тех, у кого берёте интервью?
Ну мне 83, ага. Мой отец умер, когда ему было 46. Я думал, что когда мне будет 46, я тоже умру. В 53 года у меня был сердечный приступ. Через полгода мне сделали шунтирование. У меня диабет 2-го типа. У меня был рак простаты. Да, мне помогали хорошие врачи. И я, конечно, заботился о себе. (...)
Каждый раз, когда с вами всё это происходило – умирал отец, был сердечный приступ, ваша жизнь менялась?
Да. Например, я перешёл на работу в CNN в 1985 году. А в 1987-м произошёл сердечный приступ. Но именно на CNN я действительно расцвёл, это телевидение вещало на весь мир.
Каждый день я читаю некрологи. И больше всего боюсь смерти. Думаю, что я атеист, агностик. Я не верю в жизнь после смерти. И с тех пор, как я не верю в это, я не хочу умирать.
На днях кто-то спросил: "А что бы ты хотел прочитать в своём некрологе?" Как я уже говорил, я читаю их каждый день – вот сегодня видел некролог про двух 83-летних, одном 81-летнем, одном 87-летнем, одном 71-летнем... Я постоянно вижу все эти цифры.... Поэтому вот что я бы хотел увидеть в своём некрологе: "Сегодня умер старейший человек в мире. Ему выстрелили в голову, и он умер мгновенно. А убил его разгневанный муж, застукав его с женщиной, которую признали лучшей моделью Playboy в этом году. Ему было 136 лет. Прошло три дня, прежде чем с его лица сошла улыбка".
А ваша жена – мормон?
Да. И мормоны верят, что после смерти отправятся в путешествие. Она надеется увидеть меня после смерти. Но я-то в это не верю. И меня это беспокоит. Тот факт, что ей будет легче думать о моей смерти, потому что она знает, что снова меня увидит. А мне хочется, чтобы люди горевали.
Мне бы очень хотелось, чтобы, когда я умер, мой дух смог бы увидеть, что происходит. Потому что я очень любопытный.
Так вот... Если я умру, что будет с Трампом? Будет ли он президентом ещё 4 года? А что с Dodgers? Смогут ли они снова выиграть World Series – впервые с 1988-го?