Если задуматься, с каким зданием у вас ассоциируется Москва, то после Кремля большинство наверняка назовёт Третьяковскую галерею. Пожалуй, самый известный музей страны, картинная галерея с мировым именем, начавшаяся с частного собрания картин купцов Третьяковых. Страшно представить, что этого музея могло бы сегодня не существовать. Ведь во время Великой Отечественной войны здание Третьяковки было желанной целью для фашистских бомбардировщиков. Маскировка помогала плохо, ведь у немецких самолётов был отличный ориентир — Москва-река. Несколько фугасных бомб действительно попали в здание и принесли огромные разрушения. Ну а эвакуация ценных экспонатов галереи стала первым прецедентом в мировой истории! Впрочем, давайте лучше дадим слово самой Третьяковке. Её голосом станет российская актриса театра, кино и дубляжа, телеведущая Ольга Зубкова.
Как для меня началась война
До самого 1941 года я жила, как сейчас принято говорить, свою лучшую жизнь. Из частной коллекции купцов Третьяковых я стала национальным достоянием. Ни революция, ни гражданская война, ни Первая мировая меня не коснулись. Моё здание только расширяли, перестраивали, тщательно реставрировали. Появлялись новые просторные залы, новые шедевры в коллекции, с каждым днём я принимала всё больше гостей. Но 22 июня 1941 года жизнь моя, без преувеличений скажу, разделилась на "до" и "после".
"22 июня 1941 года. Выходной день. Несу ответственное дежурство по галерее. Обхожу залы — всё в них сверкает чистотой и порядком. Вдруг меня вызывают к телефону. Распоряжение — срочно вызвать в галерею директора, секретаря партийной организации, и всем ровно в 12 часов быть у радио — будет передаваться важное правительственное сообщение".
Вот так тот страшный день вспоминала моя старший научный сотрудник, Мария Модестовна Колпакчи. Дама, я бы сказала, не из пугливых, но после того звонка помню, как она побелела от ужаса. А я-то как перепугалась! Не знала, что и думать! Снова революция? Пожар? Землетрясение? Оказалось, война.
Первая в мире масштабная музейная эвакуация
С первых дней войны меня перевели на военное положение: организовали у меня штаб ПВО, светомаскировку моего здания, в подвале обустроили бомбоубежище. Но очень скоро стало очевидно, что этого недостаточно. Фашисты подвергали Москву массированным авианалётам. Меня, несмотря на маскировку, можно было легко обнаружить. Здание недалко от набережной Москвы-реки, между двумя мостами. Мои руководители решили не дожидаться, пока в меня попадут бомбы и пока не поздно спасать мои бесценные экспонаты.
Все сотрудники работали с 6 утра и до поздней ночи. Мои залы наполнились досками, стружками, ящиками. День и ночь в залах визжали пилы, стучали молотки, среди оголённых стен раздавался извечный бурлацкий призыв — «раз, два, взяли!». Сложно представить, но всего за пять дней несколько тысяч произведений сняли со стен, освободили от рам и уложили в ящики для эвакуации. Большие полотна накатывали на огромные валы и помещали в металлические футляры. Дальше их запаивали и упаковывали в ящики. Эту технологию мои сотрудники освоили ещё до войны, и летом 1941 года она полностью себя оправдала.
Уже 4 июля начали готовить к отгрузке ящики с картинами первой категории, самые ценные. Моим директором как раз в 1941 году назначили Александра Ивановича Замошкина. И сразу на его плечи легла эвакуация. Вот послушайте:
«Говорят, такая быстрая погрузка такого количества ценностей была первой в мировой музейной практике. Опереться было не на кого, посоветоваться не с кем. Действовал я на свой страх и риск. Благо за несколько лет до войны мы возили некоторые наши картины на международную выставку в Америку. Тот опыт дальней перевозки сильно помог. Наши реставраторы успевали не только экспонаты Третьяковки паковать, но и выезжали в другие музеи в Москве, в Загорск, в другие города. Самым непростым делом было снять наклеенные на стены шесть живописных панно Мориса Дени и три панно Пьера Боннара в Музее нового современного искусства. Их же туда клеили ещё по распоряжению хозяина галереи, купца Ивана Морозова. И после национализации панно никто не трогал. К счастью, шедевры удалось снять без повреждений. А у нас в галерее подготовка к эвакуации шла наряду с обычными буднями. От посетителей мы ни на день не закрывались. Помню такой эпизод: в одном из залов мы пакуем и пломбируем очередные ящики, а в другом наша экскурсовод показывает шедевры Васнецова отбывающим на фронт солдатам».
Пока в моих залах скатывали в рулоны драгоценные холсты, в Комитете по делам искусств решали, что куда и как эвакуировать. Сначала предлагали вывозить военными самолётами, кто-то из чиновников настаивал на сплаве шедевров по воде на баржах. В итоге решили — безопаснее всего по железной дороге. Экспонаты разделили на четыре категории по ценности. И уже через несколько дней, в начале июля прямо из Лаврушинского переулка потянулись в сторону Казанского вокзала крытые брезентом грузовики с моими шедеврами — экспонатами первой категории. Ценности перевозили в обстановке строжайшей секретности. Шутка ли — грузить в вагоны состава подлинники Рублёва, Сурикова и других гениальных художников! Я за них ужасно волновалась. Чистая удача, что составы с национальным достоянием страны не разбомбили. На одной из сортировочных станций груз двое суток простоял — пропускали на фронт эшелоны с солдатами. На третьи сутки поезд тронулся, а через несколько часов на том месте, где стояли вагоны, уже зияла дыра в земле от бомб.
Большинство моих экспонатов отправили в Новосибирск. Там, в конце июля под проливным дождём одиннадцать моих музейных сотрудников с помощью красноармейцев сгрузили ящики с ценностями в недостроенное здание оперного театра. Они превратили это здание в главный филиал Третьяковской галереи. Сотрудники сразу организовали круглосуточную охрану и регулярные осмотры коллекции. Кроме моих экспонатов здесь же хранились ценности со всей страны — из столичного Пушкинского музея, из Ленинграда, из Белоруссии и Украины и других регионов.
Музейщики работали буквально сутки напролёт! Нужно было одновременно поддерживать нужную температуру и влажность, проверять сохранность всех экспонатов, что-то даже там, в Сибири умудрялись реставрировать. Об этом я уже потом музейные разговоры слышала.
Авианалёты летом 1941 года
Тем временем мне в Москве тоже пришлось несладко. Уже в середине августа 1941 года в меня попали две фашистские бомбы! Рухнуло межэтажное перекрытие, в нескольких местах пробило стеклянный потолок, вышли из строя отопительная и вентиляционная системы.
Вот как об этом вспоминала одна из научных сотрудников Елена Фёдоровна Каменская, дежурившая в тот день в составе отряда ПВО:
"Постепенно нарастали глухие удары зенитных орудий, стоявших на крышах высоких зданий. Через несколько минут протяжно и певуче засвистела бомба, нацеленная на галерею. Звук катился к моему левому плечу. Я инстинктивно подалась вправо. Раздался глухой сильный грохот разрывающейся бомбы. Она пробила асфальт снаружи перед входной дверью в галерею и разорвалась внизу в гардеробе, в подвальном этаже. При разрыве бомба разворотила плиты пола. Через несколько секунд раздался справа ещё более глухой грохот от второй бомбы, которая, пройдя через стеклянный потолок второго этажа галереи, ударила в пол одного из залов XVIII века и разорвалась в нём, встретив железную балку и погнув её".
Ох и натерпелись мы все в тот день! Сразу после падения бомб побежали проверять главное — оставшиеся в здании экспонаты. Как раз под залом, в который упала бомба, стояла мраморная статуя Ивана Грозного. Её купил в Петербургской академии художеств ещё сам Третьяков. Скульптуру решили вывозить во вторую очередь. От удара голова, руки и плечи царя покрылись шапками пыли, но к счастью, никаких повреждений на скульптуре не нашли! Сохранил Иван Васильевич свой сумрачный и величественный вид.
Как же повезло, что буквально за день до той августовской ночной бомбёжки музейщики успели снять и упаковать вмонтированный в окно одного из нижних залов витраж «Рыцарь» из цветного стекла работы Михаила Врубеля. Бомбёжка бы точно разнесла витраж на мелкие осколки! А так «Рыцарь» переждал налёт в моём подвале. Из церкви "Всех Скорбящих Радость" на Большой Ордынке ко мне перенесли иконы. Ещё до войны храм отдали мне под запасники, но теперь собрали экспонаты у меня.
Бомба разворотила мою отопительную и вентиляционную системы. Сразу после этого сотрудники стали спешно переносить оставшиеся экспонаты в подвал, в бомбоубежище. Надо сказать, что вскоре после попадания бомбы музейщики попытались добиться разрешения на временное хранение крупных скульптур в метро. Но власти Москвы им отказали. Пришлось ускорять и без того спешную эвакуацию экспонатов.
Как моего Ивана Грозного сплавляли по Волге
К концу лета 1941 года в Сибирь отправили вторую очередь ценностей — их сплавляли на огромной барже 1913 года постройки от Речного вокзала Москвы (в то время его называли Химкинским). В сухом трюме поместились 85 упакованных ящиков.
Дело это с самого начала было рискованным. Старая баржа ни разу не проходила капитальный ремонт. Она могла не выдержать перегрузки и дать течь, а ведь на ней перевозили бесценный витраж "Рыцарь" работы Врубеля, мраморную статуя Ивана Грозного работы Антокольского, ценности из Пушкинского музея...
Под Москвой баржа попала в зону воздушного боя и чудом не затонула! С пробоиной она добралась до Горького (сейчас это Нижний Новгород), где трюм наскоро залатали и погрузили на борт коллекцию из Ленинградского Русского музея. В том числе эпохальную работу Карла Брюллова — "Последний день Помпеи". Дальше отправились вверх по Каме в город Молотов (ныне Пермь).
В Прикамье нас неожиданно задержали: директор Молотовской картинной галереи не сразу согласился закрыть свою экспозицию ради размещения эвакуированных московских коллекций. Из-за этого мои полотна ещё несколько недель томились на барже. Только когда в дело вмешался столичный комитет по делам искусств, часть собраний всё же разместили в Молотове, а остальное отправили дальше — в Соликамск.
При разгрузке в Молотове главная проблема возникла с многострадальным мраморным Иваном Грозным. Шутка ли — выгружать с баржи тяжёлые скульптуры в военное время, когда каждая единица техники, каждый солдат буквально на вес золота!
Наконец, на сушу его с трудом выгрузили, а вот доставить в Пермскую художественную галерею было просто некому. Так и стоял Иван Васильевич пять дней на берегу Камы под охраной музейного сотрудника и местного пенсионера, согласившегося присмотреть за царём за пайку хлеба.
Выставки во время войны
Ну а я к тому времени совсем опустела. В ночь с 12 на 13 ноября 1941 года во время очередного авианалёта на Москву за одну ночь вокруг меня упало пять фугасных бомб. Одна из них прямым попаданием уничтожила жилой флигель при музее. Мои сотрудники остались без крыши над головой. Молодая смотрительница Анастасия Маликова и её восьмилетний сын погибли на месте. Остальные спаслись чудом. Также пострадал служебный гараж. Руины, пожары, камуфляжные сетки, маскировка — всё это изменило прежний вид Москвы, и мой родной Лаврушинский тоже. Взрыв полностью разрушил отопительную систему, из-за чего температура в моих залах опустилась до минус двадцати! Но к счастью, большая часть картин в это время была в глубоком тылу — в Сибири.
Сотрудники уходили — кто на фронт, кто в народное ополчение. К зиме 1942 года в штате осталось не больше тридцати человек. В помещениях было холодно, гулял ветер, в щели залетал снег. И тем не менее, оставшиеся музейщики каждый день выходили на обходы. Сотрудники не раз переставляли тяжёлые ящики с картинами и переносили рамы по щиколотку в воде или по колено в снегу, стараясь уберечь ценности от непрекращающихся налётов. Ночью дежурные обходили мои тёмные, разбитые залы при слабом свете керосинового фонаря, не будучи уверены, что утром снова увидятся живыми.
Вот как вспоминал о них старший научный сотрудник Серафим Дружинин:
"Зима 1941-1942 годов. Ночь. Сегодня тихо, радио молчит, ни тревог, ни отбоев. Скоро два — пора в обход. Идём с напарником по пустым, гулким залам. На улице нынче лютый мороз — за тридцать. А когда идёшь ночью по галерее, кажется, что всё шестьдесят. По мере сил потолки латают фанерой, днём от неё темно, а ночью при ветре она трясётся и словно стучит зубами от холода. По перекинутым доскам гуськом переходим разбомблённый зал (первый налево от верхней площадки главной лестницы). Под нами чёрный провал. Дальше идти спокойно, лишь хрустнет иногда под ногой осколок стекла или зашуршит сухой снежок (в зале Перова его намело полный угол, но пока мороз — это не страшно)".
В Новосибирск вывезли третью и четвёртую очередь моих ценностей. Закончили эвакуацию только в сентябре 1942 года. Помимо живописи, икон, скульптуры, графики, отдельно везли рамы. Но 27 000 экспонатов оставались в моих залах. В самые страшные годы войны мои героические работники вели кропотливую работу — систематизировали, размещали несколько тысяч рам и подрамников от вывезенных картин, занимались учётом экспонатов, да что там! Даже выставки проводили!
Уже к концу 1941 года начали готовить экспозицию «Работы московских художников в дни Великой Отечественной войны». И летом 1942 года открыли эту выставку! Правда, не в моём здании, а в Пушкинском. Зато у меня уже в 1942 году заново остеклили окна, привели в порядок паркет, починили отопление и вентиляцию. И не успела я оглянуться, как в обновлённых залах открыли первую всесоюзную выставку «Великая Отечественная война».
Тогда же отметили важную дату — 50 лет со дня передачи Павлом Третьяковым своей коллекции Москве, а летом 1944 года в моих залах торжественно отпраздновали сто лет со дня рождения художника Ильи Репина. Всего за время войны у меня провели девять выставок — самой главной стала экспозиция «Героический фронт и тыл», которую открыли в ноябре 1943 года. И москвичи шли! Смотрели на картины, отдыхали от военных будней, доказывали врагу и сами себе, что жизнь продолжается несмотря ни на что!
Сегодня вам это покажется невероятным, но даже во время войны я умудрилась расширить свои владения. В апреле 1943 года мне передали бывшую церковь Марфо-Мариинской обители, что на Большой Ордынке. Там мы разместили иконы так называемой третьей категории — небольшие работы малоизвестных мастеров. На них музейщики учили работать начинающих реставраторов. Реставрационную мастерскую прямо там же, в храме и открыли. Кстати, благодаря тому, что храм достался музею, удалось сохранить уникальную живопись Нестерова на его стенах.
В Новосибирске, тем временем, мои сотрудники тоже времени даром не теряли! Устраивали экспозиции, издавали для них на грубой серой бумаге каталоги! Не имея собственного большого помещения, они проводили выставки в различных городских залах. А ведь организовать это тоже было не просто — лишний раз перевозить картины, устроить развеску, поставить охрану... Но несмотря на сложности в мае 1942 года в зале Новосибирского горсовета открыли экспозицию "Лучшие произведения советского изобразительного искусства". Осенью этого же года сибирякам показали "Русское реалистическое искусство XVIII — XX веков". Всего за годы эвакуации новосибирский филиал устроил около двадцати выставок!
Мои сотрудники выступали с лекциями в воинских частях и госпиталях! Проводили беседы в агитационных пунктах и на железнодорожных вокзалах в Новосибирске, Томске, Соликамске и других городах. Их выступления поднимали боевой дух солдат, напоминая о культурных ценностях даже вдали от столицы. Благодаря эвакуации моих картин многие жители Сибири впервые лично познакомились с шедеврами, которые раньше видели разве что в кино, да в учебниках.
Ну и главное — несмотря на лишения и разруху, даже во время войны я ни на день не прекращала заниматься наукой. Многие мои сотрудники использовали время в эвакуации для работы над научными трудами и даже умудрились защитить кандидатские диссертации прямо во время войны.
Как мои экспонаты вернулись домой
Война постепенно уходила на Запад, и с 1943 года вывезенные коллекции стали готовить к возвращению домой, в Москву. В ноябре 1944 года на Казанский вокзал прибыли первые эшелоны с моими драгоценными экспонатами.
За несколько дней до приезда коллекции мои залы остудили до +5 градусов, чтобы не было резких скачков температуры. Несколько дней ящики стояли в залах закрытыми, привыкали к новому месту. Ну а когда всё наконец раскрыли, валы раскатали, комиссия из ведущих столичных реставраторов заключила, что все экспонаты в прекрасном состоянии!
Какая же это была радость, развешивать картины на свои законные места! Некоторые полотна поднимали и крепили к стенам по 30 человек одновременно! "Явление Христа народу" Иванова, например, попробуй-ка повесь! Но ничего, справились!
Как я встретила мирную жизнь
А всего через неделю после войны, 17 мая 1945 года я радостно открыла двери для первых посетителей. Я стала первым крупным музеем столицы, впустившим в свои стены публику после войны! До сих пор помню эту счастливую толпу, вмиг заполонившую Лаврушинский! На торжество приехали военные, дипломаты, учёные, писатели, артисты, художники! Как же все мы были счастливы, что вновь вернулась мирная жизнь!
Открывал меня после войны академик Игорь Грабарь. До сих пор помню его торжественную речь:
"Открытие Третьяковской галереи — подлинный праздник советского искусства. Её открытие — радость для всех трудящихся, всей интеллигенции, для художников, которым она нужна, как воздух, как дыхание, для любителей искусства".
Ну а дальше снова зажила я счастливо и спокойно! К концу 80-х у меня появилось новое здание, на Крымском Валу. Затем в Лаврушинском ещё один — инженерный корпус.
А в мае 2024 года получила я ещё один корпус на Кадашёвской набережной. Уже совсем новый и современный. И как же здорово, что его история началась с выставки столь любимых моим отцом Павлом Третьяковым художников-передвижников.
Кстати, Николай II Павлу Михайловичу за его щедрый дар городу хотел присудить дворянство. Так Третьяков, представьте себе, отказался! Заявил, что купцом родился, купцом и помереть намерен. Вот какой был мой создатель! И думается мне, знай он про все испытания, которые я прошла уже в XX веке, про героизм моих сотрудников, про их находчивость, про трепетную любовь к каждому экспонату, он бы точно мной гордился.
Это была история Третьяковской галереи. Ещё больше непридуманных историй знаменитых столичных зданий слушайте в подкасте "Голоса московских зданий" Департамента культурного наследия города Москвы.