Вы тот редкий режиссёр, который переехал из Москвы в Петербург, а не наоборот. Почему это случилось в вашей жизни и как она изменилась, в том числе профессионально?
— Мне кажется, что основная причина — моя странная и, как мне кажется, взаимная любовь к этому городу, которая длится уже два десятилетия. Я тот редкий коренной москвич, у которого бабушка с дедушкой родились в пределах Бульварного кольца (хотя я и не родился с "золотой ложкой во рту"). Я не знаю, как объяснить эту любовь к Петербургу. Это не тусовки, не компании, не женщины — это просто какое-то тяготение к этому городу: хожу — и мне всё нравится. Москва стала очень тусовочным местом, это бесконечная тусовка — особенно в нашей профессии. И ты, хочешь того или нет, бессознательно в это включаешься: с этим должен встретиться, с этим потусить и так далее.
В Питере этого нет вообще. Ну, есть условно два человека, которые могут мне что-то написать: не потому, что я ни с кем не общаюсь, а потому что там нет тусовки — точнее, она есть, но про другое. В Питере мне вообще очень нравятся люди. Если человек "про бабки", то в Питере он жить не будет, потому что их там нет. А если ты хочешь как-то ощутить себя в этом месте, то здесь останешься. Это, в моём представлении, какая-то общая энергия места. Мне в Питере лучше пишется и дышится, творчески я там гораздо более продуктивен, чем в Москве — и по самоощущению, и по времени, которое я трачу на работу. Поэтому я сделал этот выбор и окончательно переехал сюда из Москвы два года назад.
В Питере я до этого снимал много сериалов: когда я попытался суммировать всё проведённое здесь время, то понял, что в общей сложности прожил здесь уже около семи лет своей жизни. И не планирую уже никуда отсюда уезжать. Я считаю себя именно питерским кинематографистом. Я арендую площади на Ленфильме, мне выделили кабинет покойного Игоря Фёдоровича Масленникова, снявшего легендарный советский сериал "Приключения Шерлока Холмса и Доктора Ватсона", где в своё время Василий Ливанов набил ему морду за то, что он зажал Госпремию...
А как же знаменитый питерский снобизм по отношению к москвичам — они уже готовы принимать вас за своего?
— Ничего не знаю о снобизме. Мне кажется, что в силу того, чем я занимаюсь, никакого разделения нет: мы все живём в "Сапсане" туда или обратно. И в бытовых вопросах я вижу больше хорошего, именно того, что мне нравится: например, здесь больше чинят старые вещи, чем стараются поменять их на новые, мне это очень близко.
Ваш фильм "Геля" стал фильмом открытия нынешнего фестиваля "Окно в Европу" в Выборге. Вы специально подгадали его снять в городе проведения форума или это так совпало?
— Я приехал на "Окно в Европу" в 2010 или 2011 году — точно не помню. Посмотрел на фестиваль со стороны и почувствовал, что мне хочется именно туда. Покрутился и уехал, но помню, что это желание там оказаться у меня осталось. В позапрошлом году я был здесь с фильмом "Одним днём" и мне было хорошо. В тот момент мы как раз думали, где снимать "Гелю" — сценарий был написан в 2014 году и изначально там была история об угоне машины из Москвы в Ярославль. А поскольку на момент реализации этого сценария я уже переехал в Питер, то задумался о смене места действия. Куда гнать машину из Питера? Очевидно, что в Выборг со всей его фактурой, которая очень хорошо сочетается со всеми сказочными и странными персонажами этой истории. На мой взгляд, вся цыганщина картины очень органично вплетается в фактуру этого староевропейского города.
Честно скажу, что я не аудитория такого чисто мальчишеского кино, но этот фильм снят в таком темпе и ритме, в том числе музыкальном, что ты сразу в него включаешься и уже не можешь ни на минуту оторваться от экрана, будто тебя пристегнули в пассажирском сиденье и ты несёшься вместе с героями по всей этой истории. Поэтому есть впечатление, что фильм появился, в том числе, из вашей любви погонять на высокой скорости. Любите в реальной жизни дать по газам?
— Раньше я очень любил погонять, но сейчас стал делать это гораздо реже — наверное, в силу возраста. К скорости сейчас отношусь, скорее, с опаской, чем как к чему-то необходимому в своей жизни. Никаких, слава богу, прецедентов не было, но, например, буквально накануне нашего разговора я пережил опасную ситуацию на греческом острове, где был с сыном на отдыхе. Там отменили из-за штормового предупреждения паром, который отвозил к самолётам. Я хватаю сына, прибегаю в порт, вижу лодку-такси и начинаю уговаривать капитана отвезти нас к самолёту. Тут же ко мне присоединились какие-то британцы, которым тоже надо на самолёт. Капитан упирается — ни в какую не хочет везти. Вся наша настойчивость объяснялась тем, что никаким штормом даже не пахло: солнце, ни одной тучки. В итоге мы его уломали и сильно об этом пожалели: когда начался шторм, я уже был абсолютно уверен, что, в лучшем случае, мы скоро будем болтаться в воде в спасательных жилетах и ждать помощи — вот так папа хотел попасть в Выборг. В итоге мы все были мокрые — но не от воды, а от страха. И это тоже было про скорость. Словом, я не экстремал, больше таких кейсов в своей жизни я бы не хотел.
В картине очень много цитат и пародий на образцы криминальной комедии — это было сделано сознательно или так получилось?
— Делать криминальный фильм вчистую мне вообще неинтересно — я уже наснимал пацанов с пистолетами столько, что не хочу делать этого категорически ни в каком виде. Я уже отпустил этот жанр и не хочу в него возвращаться. Делать его всерьёз для меня уже странно. Продюсеры хотели что-то зрительское, в первую очередь, а я — режиссёр, который старается найти какие-то парадоксы в узнаваемых сюжетах. Мы одну и ту же песню поём уже много лет, и мне хотелось, чтобы в этой песне вдруг появилось что-то новое, какой-то способ существования актёров, что-то ещё. Для меня вся история про "Гелю" — это два персонажа, герои Ильи Малакова и Антона Васильева. Всё там держится на их способе существования. На пробы пришёл Илья и именно с такими интонациями, как в фильме, начал со мной разговаривать — такой Александр Михайлов вперемешку с Бивисом и Баттхедом. В фильме очень много природы Ильи. Думаю, если бы Илья в реальной жизни попал в такую историю, он тоже попытался бы налегке, "на добреньком" разбираться с этой ситуацией через юмор, потому что он такой по своей природе. Он идеально "влетел" в этот сюжет — я не знаю, кто другой смог бы так сыграть.
А вот это его "на добре" — это сценарное или появилось по ходу съёмок?
— У меня сценарий всегда — это эскиз, всё "прилетает" в процессе работы. "На добре" принёс Илья, это он начал что-то от себя молоть. Мы ухахатывались в процессе: когда я смотрел монтаж, всех этих находок было настолько много, что половину мне пришлось убрать. Правда, когда я вчера смотрел премьеру, думал, что ещё надо было убрать: когда слишком хорошо — это тоже плохо...
Вы хотите расстаться с криминальным жанром, а продюсеры, получается, считают, что зритель всё ещё хочет на него ходить?
— Мне кажется, что индустриальная усталость, интересы режиссёров, продюсеров, критиков ничтожны по сравнению с запросами широкой аудитории — многие телеканалы до сих пор собирают огромные просмотры на криминальном кино, зритель готов бесконечно смотреть всё это пиф-паф. Это мы устали обслуживать этот запрос, но он никуда не денется, это в ДНК. И поэтому условные девяностые с бандитами из кино никуда не денутся. Плюс на этот запрос накладывается то обстоятельство, что поколение кинематографистов, чья молодость пришлась на эти годы, сейчас правит кинопроцессом и находится в хорошем творческом возрасте, поэтому они обслуживают этот запрос и как свою рефлексию на это время, в том числе. Потом будет другое поколение кинематографистов со своей рефлексией и так далее.
Саня с самого начала был написан как такой Иванушка-дурачок, который попадает в не очень добрую сказку, в которой всё в итоге получается "на добре". Этот персонаж был с самого начала так задуман?
— Да, всё так. Была затея сделать русскую сказку для взрослых в жанре криминальной комедии. Мы хотели, чтобы каждый персонаж составлял какую-то рифму со сказочным героем, но всех уместить не получилось. Вот они едут, Иванушка-дурачок и Илья Муромец, и встречают Бабу Ягу, Соловья Разбойника, Кощея. Антон Кузнецов, конечно, играл Кощея: хвостик на его лысине он придумал. А идею его удивительных ботинок я подсмотрел у одного бывшего зэка в Ростове-на-Дону. У него были старые, потрескавшиеся, изрядно пожившие ботинки, мой пристальный взгляд на которые стоил мне эмоционального нецензурного выговора от его "коллеги": "Он всего два дня на свободе, он не может позволить себе новые ботинки, а ты своим взглядом на них его опускаешь — иди теперь извиняйся". Это было настолько серьёзно и страшно, что я действительно пошёл извиняться. И это тема засела у меня в голове: что у человека может быть настолько смертельно серьёзное отношение к своей обуви. Ботинки для Антона Кузнецова в этой роли нашли в Италии и утверждали их дольше, чем машину — никто не мог понять, в чём их такая особенная ценность.
А где нашли машину "цвета чешуи пескаря"?
— Это инициатива художника картины, который подкинул идею, что Геля — это же девочка, поэтому странно, если она будет чёрная, давайте сделаем какую-то дурацкую машину. И наклеили на обычную чёрную машину такую перламутровую плёнку.
У зрителей есть ощущение, что сериалы у нас сейчас качественнее и интереснее, чем полнометражные картины. Что вы думаете об этом как человек, который снимает и то, и другое?
— Думаю, что в целом это иллюзия. Культура смотрения сериалов доступнее и удобнее, они есть на каждом смартфоне, а поход в кино — это целая история: пойти в кинотеатр, купить билет, ожидать просмотра и так далее. Всё это волей-неволей формирует чуть более завышенное ожидание от того, что ты собираешься увидеть в кинозале. А когда ты берешь телефон в руки и открываешь сериал, ты как будто от него ничего особенно не ждёшь, потому что параллельно занимаешься чем угодно — от разогревания котлет до общения с ребёнком. То есть ожидание, наоборот, заниженное. Критическое мышление относительно сериалов и фильмов работает по-разному.
С другой стороны, зритель сейчас очень сильно изменился. Раньше ему было комфортно существовать в позиции человека, который уважает что-то только потому, что это искусство, хотя и не разбирается, в чём достоинства этой вещи. Это как в Третьяковской галерее: кто-то смотрит на картину и восхищается, хотя не понимает, как "работают" те или иные составляющие изображения. А сейчас по-другому: зрителю важно понимать и разбираться. Зрители знают, кто как играет, им важно высказывать своё мнение в соцсетях — им интересно разбираться, потому что они широко насмотрены. То же, кстати, происходит и с современными критиками: они широко насмотренные люди и поэтому думают, что могут апеллировать к своей насмотренности, подгоняя под своё восприятие объект своей оценки. Всё это молодым критикам заменяет какую-то базу. Почему мне нравится читать "старую гвардию", потому что там другая основа для оценки, там есть база. В режиссуре и в актёрской игре, кстати, есть та же проблема замены базы насмотренностью и личным опытом. И, таким образом, зритель через свою насмотренность начинает препарировать кино: ему важно видеть нечто, что попадает в его сформированную насмотренностью систему узнаваемости.
У нас очень много лет говорили и продолжают говорить, что "у нас нет индустрии кино". Это по-прежнему так?
— Индустрия подразумевает какой-то внятный и понятный процесс, выгодный для всех его участников, когда стабильно работают какие-то инструменты. У нас это, скорее, контролируемый хаос. Мне кажется, это ментальная особенность, это не только кино касается: некий беспорядок есть везде. Тут дело не только в киношниках.
Но вообще, у нас есть и другая ментальная особенность: даже порядок критиковать за бардак...
— Это тоже правда. И кино мы смотрим так же, русский зритель очень критичен, как никакой другой. Но индустрия у нас всё-таки есть, в ней большие деньги, и качество стало гораздо выше.
Вы говорили, что хотите расстаться с криминальным жанром: вы сейчас на том этапе, когда можете снимать то, что хотите или всё-таки нет?
— Пятьдесят на пятьдесят. Я не могу совсем отойти в сторону от индустриальных, не авторских, вещей. Если ты делаешь что-то сильно тебя волнующее, то рассчитывать на дивиденды, как правило, не приходится — ни в плане бюджета, ни в плане заработка. Так, например, было с моей картиной "Одним днём", которая так и не получила проката. Я стараюсь быть и там, и там. Я сценарист, поэтому для себя я часто прихожу к мысли, что я, скорее, как сценарист останусь везде, а как режиссёр буду заниматься только тем, что меня сильно волнует. Пока в меня верят и дают мне возможность реализовывать какие-то мои идеи.
У меня очень много тем для исследования, которые меня беспокоят. Например, мне очень интересна тема возраста. Человечество с эволюцией медицины всё больше продлевает жизнь, а что с этой жизнью делать, не придумали. Меня беспокоит тема одиноких людей: моя мама жила одиноко, это был её осознанный выбор, таких людей много и мне интересно об этом поговорить. Да и вообще, режиссёр, сценарист — это очень одинокие люди, несмотря на то, что их окружает толпа...
У вас сейчас есть такой проект, сделанный именно из личного желания что-то исследовать и который будет реализован?
— Да, это спортивная драма My giant ("Мой великан") о баскетболе, это мой любимый вид спорта, я в него до сих пор играю, с детства. Я давно хотел сделать такую историю, она будет международная, мы будем снимать её не в России и не на русском языке, потому что она шире, чем для одной страны, плюс в России нет особой баскетбольной аудитории. А в мире есть огромная аудитория именно любителей баскетбола. Мы уже собрали на эту историю бюджет. Смешно, что когда-то профессионально я играл в футбол, а моей страстью всегда был баскетбол, в который я играл в любительской команде. В Москве и Петербурге есть сообщество баскетболистов-киношников, и мы периодически играем друг с другом. Мне нравится, что в баскетболе есть контакт, там больше мужского: есть драка, борьба, ты должен продавить, добиться, обхитрить, придумать...
Кобе Брайант или Майкл Джордан?
— Леброн Джеймс.